Отступление наших от Смоленска

[Staig 2 779]

Так понимаю что базарю сам с собой, но что бы незабыть с одной стороны ну а с другой стороны почему бы не побазарит с хорошим человеком   (Всё пизец шиза косит наши ряды )

 

 Ну да лано продолжу , Все почему то полагаю что наши отходили спокойно от Смоленска в сторону Сафонова, так же другие утверждают что в сторону Дорогобужа , и шли они по тракту, то есть по охрененной дороге . Но изучая кой чего я очень сильно сомневаюсь что так. При отступлении они сделали нехеровый крюк и выйдя к Днепру перегрупировались у села К........, При этом при переходе от Смоленска до этого села они потеряли очень много своих как безвести пропавших так и убитыми и умершими от ран, которых бросали практически у дороги или хоронили у ближайших деревень, весь их переход преследовали и атаковали французы , и песледовали их до Днепра . Но вот куда они после перегрупировки ушли найти не могу, да и зачем от Днепра ушли тож непонятно , но где то там рядом были и такое чувство что всю инфу или часть удалили , а дальше обсурд наши опять делают крюк и уходят на серер  В общем сам с собой поговорил выводы сделал, моз подломил буду дальше читать  

[Витяныч 137]

 

15 августа маршал Ней с боем вошел в Красное и от Красного пошел к Смоленску, задерживаемый упорным сопротивлением небольшого отряда Неверовского
     Вытесненный и из местечка Ляды и из Красного, Неверовский, отчаянно обороняясь от французских сил, по крайней мере в пять раз превышавших его отряд, отступал к Смоленску. Французский очевидец (граф Сегюр) говорит о “львином отступлении” Неверовского. У Неверовского была такая манера обучения солдат: он перед боем сам водил их посмотреть позицию и растолковывал смысл предстоящего. Солдаты Неверовского сражались во время этого убийственного отступления с полнейшим пренебрежением к опасности, каждый шаг отступления был устлан русскими трупами. “Русские всадники казались со своими лошадьми вкопанными в землю... Ряд наших первых атак кончился неудачей в двадцати шагах от русского фронта; русские (отступавшие) всякий раз внезапно поворачивались к нам лицом и отбрасывали нас ружейным огнем”, - так писали французы об этой отчаянной обороне.
     Истребленный на пять шестых отряд Неверовского вошел в Смоленск.
     Багратион маневрировал у Смоленска, изнывая от палящей жары, не имея возможности ни кормить, ни поить людей и лошадей, ни укрепиться где-нибудь в ожидании неприятеля, который - дивизия за дивизией - проходил уже через Рудню, устремляясь за русской армией. “Я не имею ни сена, ни овса, ни хлеба, ни воды, ни позиции”, - писал Багратион Ермолову 10 августа (29 июля) в главный штаб Барклая, соединиться с которым Багратиону пришлось уже 3 августа. Барклая со своей армией уже успел пройти по этим местам: “... два дни пробывшая здесь первая армия все забрала и все съела... Неприятель может из Рудни занимать нас фальшиво, а к Смоленску подступить; тогда стыдно и нехорошо!” Багратион требует, чтобы Барклая “по пустякам армию не изнурял”. Он просит: “поручить другому, а меня уволить”.
    Багратион решительно не хотел оставаться с Барклаем “министром”, как он его нарочно величает: “... со мной поступают так неоткровенно и так неприятно, что описать всего невозможно. Воля государя моего. Я никак вместе с министром не могу. Ради бога пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет. Ей-богу, с ума свели меня от ежеминутных перемен... Армия называется, только около 40 тысяч, и то растягивает, как нитку, и таскает назад и вбок”. Он решительно требует его уволить. “Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу”, - так писал Багратион Аракчееву (т. е., конечно, царю) 10 августа.
    Барклай под влиянием раздраженных укоров Багратиона, под влиянием своего начальника штаба Ермолова, под впечатлением лихого кавалерийского налета Платова на генерала Себастиани (в Инкове), где удалось взять в плен несколько сот французов и часть обоза, решил предупредить нападение на Смоленск и сам двинул было авангард в Рудню, но почти сейчас же отменил приказ. Он вообще стал как будто временно “терять голову” (выражение о нем Клаузевица). 13 и 14-го его армия бесполезно “дергалась” то в Рудню, то из Рудни. 15-го вечером Барклаю донесли, что погибающий отряд Неверовского отброшен к Смоленску. Нужно было немедленно бросить все и спешить к городу.

 

 

По словам Барклая Напалеон подходил к Смоленску с армией в 220 тысяч человек, а выставить против него       непосредственно Барклай мог лишь 76 тысяч, потому что Багратион со своей армией должен был защищать путь на Дорогобуж. Барклай ошибался: у Наполеона было в тот момент 180 тысяч человек.
     В своем “Оправдании”, написанном через несколько лет после события, Барклай находит все свои действия безукоризненными и вместе с тем утверждает, что он хотел дать генеральную битву Наполеону, “став на выгодную позицию” как раз в Цареве-Займище, где он узнал о том, что смещен со своей должности. “Изобразив здесь истину во всей наготе ее, я предаю строгому суду всех и каждого дела мои; пусть всяк, кто хочет, укажет лучшие меры, кои бы можно было изыскать и принять к спасению отечества в столь критическом и ужасном для него состоянии; пусть после сего ненависть и злословие продолжают изливать яд свой, я отныне не страшусь и не уважаю их... Пред недоверчивыми ежели еще не оправдаюсь, то оправдает меня время...” - читаем мы в заключительной части его записки.
     Ахшарумов, давший первое официальное описание войны 1812 г. (вышедшее в свет в августе 1813 г. “по высочайшему повелению”), утверждает, что в тот момент, когда под Смоленском соединились наконец обе армии и Багратион подчинился Барклаю, общая численность русской армии была равна 110 тысячам человек, а против нее шел Наполеон, ведя за собой фронт от Витебска до Дубровны численностью в 205 тысяч. Эти 110 тысяч были “главнейший оплот государства, главнейшая преграда стремлению Наполеона овладеть Российским полсветом и с тем вместе последнею свободою всех народов”. Против Барклая шел “полководец 20 лет воюющий! - любимец счастия, 20 лет побеждающий!” Ахшарумов преувеличивает: у Наполеона под Смоленском к моменту бомбардировки было около 180 тысяч.
     Узнав, что большие силы неприятеля посланы Наполеоном в обход Смоленска, к востоку - северо-востоку от Смоленска на Дорогобуж, Багратион немедленно двинулся туда, чтобы занять Дорогобуж и не дать возможности неприятелю перерезать большую Московскую дорогу. Войск у него было мало, но главное, что его тревожило, это убеждение, что Барклай сдаст Смоленск. С постоялого двора Волчейки (за Смоленском) 17 (5) августа он отправил записку Барклаю: “...побуждаюся я покорнейше просить ваше высокопревосходительство не отступать от Смоленска и всеми силами стараться удерживать нашу позицию... Отступление ваше от Смоленска будет со вредом для нас и не может быть приятно государю и отечеству”.
     Багратион велел корпусу Раевского идти из Смоленска навстречу наступающим французам. Впереди Раевского должна была идти 2-я гренадерская дивизия, но, к удивлению, эта дивизия три часа подряд не трогалась с места, и Раевский поэтому ждал и терял драгоценнейшее время. Загадка объяснилась без всякой таинственности. Предоставим слово Ермолову: “Дивизией начальствовал генерал-лейтенант принц Карл Мекленбургский. Накануне он, проведя вечер с приятелями, был пьян, проснулся на другой день очень поздно и тогда только мог дать приказ о выступлении дивизии. После этого винный откуп - святое дело, и принц достоин государственного напитка”. Принц Мекленбургский знал, что Багратион не может его за этот подвиг расстрелять: ведь он - царский родственник, а потому и незачем отказывать себе в развлечениях. Как раз в это время узнали, что французская армия напала в Красном 15 августа на корпус Неверовског разбила его, отбросила от Красного, и Неверовский, с боем отступая, спасаясь от полного уничтожения, послал Багратиону рапорт, прося немедленной подмоги. Подмога запоздала.
     Остатки разгромленного отряда Неверовского влились в 13-тысячный отряд Раевского, которому была поручена защита Смоленска.
        Уже 15 августа остатки отряда Неверовского встретились с подкреплением, которое привел Раевский.
     К ночи и Раевский и Неверовский увидели бесконечную линию костров на горизонте. Сомнений быть не могло: это сам Наполеон со всей армией расположился на ночлег, явно по прямому пути устремляясь к Смоленску. Да и неизвестно было - ночлег ли это, или еще ночью он снимется с лагеря и пойдет на город.
     Что было делать? У Раевского было всего 13 тысяч человек, у Наполеона в момент нападения на Смоленск было около 182 тысяч. Раевский не имел ни приказа, ни полномочия защищать Смоленск; русская армия уже начала свое дальнейшее отступление от Смоленска к Москве. Раевский решил защищаться.
     16 августа с утра Наполеон уже стоял пред стенами Смоленска, и тогда же Раевский был осведомлен, что Багратион, узнав о решении Раевского, спешит к нему на помощь. “Дорогой мой, я не иду, я бегу, желал бы иметь крылья, чтобы скорее соединиться с тобою!” К вечеру Багратион уже был недалеко от Смоленска. Туда же начал подвигаться и Барклая.
     16 августа Наполеон подошел к Смоленску и поселился в помещичьем доме в деревне Любне. План его заключался в том, чтобы корпуса Даву Нея и Понятовского штурмовали и взяли Смоленск, а в это же время корпус Жюно, обойдя Смоленск, вышел бы на большую Московскую дорогу и воспрепятствовал отступлению русской армии, если бы Барклай захотел снова уклониться от боя и уйти из Смоленска по направлению к Москве.
     В шесть часов утра 16 августа Напалеон начал бомбардировку Смоленска, и вскоре произошел первый штурм. Город оборонялся в первой линии дивизией Раевского. Сражение шло, то утихая, то возгораясь, весь день. Но весь день 16 августа усилия Наполеон овладеть Смоленском были напрасны. Настала ночь с 16 на 17 августа. Обе стороны готовились к новой смертельной схватке.      Ночью по приказу Барклая корпус Раевского, имевший громадные потери, был сменен корпусом Дохтурова. В четыре часа утра 17 августа битва под стенами Смоленска возобновилась, и почти непрерывный артиллерийский бой длился 13 часов, до пяти часов вечера того же 17 августа. В пять часов вечера весь “форштадт” Смоленска был объят пламенем и стали загораться отдельные части города. Приступ за приступом следовал всякий раз после страшной канонады, служившей подготовкой, и всякий раз русские войска отбивали эти яростные атаки. Настала ночь с 17 на 18 августа, последняя ночь Смоленска. В ночь с 17 на 18-е канонада и пожары усилились. Вдруг среди ночи русские орудия умолкли, а затем французы услышали страшные взрывы неслыханной силы: Барклай отдал приказ армии взорвать пороховые склады и выйти из города. Войска под Смоленском сражались с большим одушевлением и вовсе не считали себя побежденными в тот момент, когда пришел приказ Барклая об оставлении города. Но Барклай видел, что Наполеон стремится здесь, в Смоленске, принудить его наконец к генеральному сражению, повторить Аустерлиц на берегах Днепра среди развалин горящего Смоленска, в то время когда Багратион с частью армии идет к Дорогобужу и явно не успеет прийти на поле битвы.
     Из Смоленска нужно было уйти, промедление грозило неминуемой гибелью. Он знал, что скажут о нем, но не видел другого выхода; впрочем, судьба Барклая уже все равно была решена.
     Обстоятельства гибели Смоленска произвели очень сильное впечатление на французов.
    Весь долгий летний день шла канонада Смоленска, и повторные штурмы не прекращались. Остатки почти истребленной дивизии Неверовского примкнули к корпусу Раевского. Держаться было неимоверно трудно, но русские войска держались. Наступал уже вечер, и пожары в разных частях города стали гораздо заметнее, картина погибающего города сделалась особенно зловещей. “Опламененные окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск разрывающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов, вопль, стоны старцев, жен и детей, весь народ, упадающий на колени с возведенными к небу руками, - вот что представлялось нашим глазам, что поражало слух и что раздирало сердце, - говорит очевидец Иван Маслов. - Толпа жителей бежала от огня, не зная куда... Полки русских шли в огонь, одни спасали жизнь, другие несли ее на жертву. Длинный ряд подвод тянулся с ранеными. В глубокие сумерки вынесли из города икону смоленской богоматери, унылый звон колоколов сливался с треском падающих зданий и громом сражения”. Наступила ночь. Смятение и ужас происходящего еще усилились.
     В два часа ночи 18 августа, после взрыва пороховых складов, казаки проскакали по улицам Смоленска, оповещая об отступлении русской армии и приглашая тех, кто хочет уходить из города, собираться немедленно, пока еще не зажжен днепровский мост. Часть населения, кто в чем был, бросилась за уходящими русскими войсками, часть осталась. В четыре часа утра маршал Даву вошел в город. К продолжавшимся пожарам прибавились немедленно начавшиеся грабежи со стороны солдат наполеоновской армии, больше всего поляков и немцев; французы, голландцы, итальянцы грабили, судя по всем показаниям, гораздо меньше. Около двух тысяч человек, выбежавших на улицу из горевших домов, бросились в собор, где и укрылись. Многие там прожили больше двух недель.
     Уже на рассвете 18 августа, когда Напалеон перед Смоленском проснулся, думая, что в этот день произойдет наконец генеральная битва, и ему в ответ показали на заднепровскую даль и на густые массы движущихся от Смоленска к востоку войск, он понял, что отступающий Барклай снова ушел от битвы и что Смоленск отныне, с точки зрения русского командования, только заслон, который должен несколько задержать преследование.
     Еще накануне, глядя в подзорную трубу на русские войска, входившие в Смоленск Наполеон с радостью воскликнул: “Наконец, я их держу в руках!” Но русская армия опять выскользнула из его рук.
     Русские войска бились под Смоленском так, что даже в самых беглых, самых деловых, сухих французских отчетах и воспоминаниях авторы то и дело отмечают удивительные эпизоды. Так называемое Петербургское предместье Смоленска уже давно пылало ярким пламенем. Смоленск уже был покинут русскими, и в горевший город разом через несколько крайних улиц вступали французские войска. Русский арьергард под предводительством генерала Коновницина и полковника Толя отчаянно оборонялся, продолжая задерживать неприятеля. Русские стрелки рассыпались по садам и в одиночку били в наступающую густую французскую цепь и в прислугу французской артиллерии. Русские не хотели оттуда уходить ни за что, хотя, конечно, знали о неминуемой близкой смерти. “В особенности между этими стрелками выделился своей храбростью и стойкостью один русский егерь, поместившийся как раз против нас, на самом берегу, за ивами, и которого мы не могли заставить молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнем, ни даже действием одного специально против него назначенного орудия, разбившего все деревья, из-за которых он действовал, но он все не унимался и замолчал только к ночи, а когда на другой день по переходе на правый берег мы заглянули из любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде искалеченных и расщепленных деревьев увидали распростертого ниц и убитого ядром нашего противника, унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего здесь на своем посту”, - говорит французский артиллерийский полковник Фабер дю Фор.
     С удивлением констатировали очевидцы, что под Смоленском солдаты так жаждали боя, что начальникам приходилось шпагой отгонять их там, где они слишком уж безрассудно подставляли себя под французскую картечь и штыки. Вот показание сухого, деловитого И. П. Липранди: “С рассветом... началась перестрелка в цепи стрелков, расположенных вне города. Перестрелка эта все более и более усиливалась, по мере сгущения французской передовой цепи. В 10 часов приехал Барклай и остановился на террасе Малаховских ворот... Вправо от помянутых ворот за форштатом расположен был Уфимский полк. Там беспрерывно слышны были крики “ура!”, и в то же мгновение огонь усиливался. В числе посланных туда с приказанием - не подаваться вперед из предназначенной черты, был послан и я с подобным же приказанием. Я нашел шефа полка этого генерал-майора Цыбульского в полной форме, верхом в цепи стрелков. Он отвечал, что не в силах удержать порыва людей, которые после нескольких выстрелов с французами, занимающими против них кладбище, без всякой команды бросаются в штыки. В продолжение того времени, что генерал-майор Цыбульский мне говорил это, в цепи раздались “ура!” Он начал кричать, даже гнать стрелков своих шпагою назад, но там, где он был, ему повиновались, и в то же самое время в нескольких шагах от него опять слышалось “ура!” и бросались на неприятеля. Одинаково делали и остальные полки этой дивизии... в первый раз здесь сошедшиеся с французами...” “Ожесточение, с которым войска наши, в особенности пехота, сражались под Смоленском... невыразимо. Нетяжкие раны не замечались до тех пор, пока получившие их не падали от истощения сил и течения крови”.
     Смоленская трагедия была особенно страшна еще и потому, что русское командование эвакуировало туда большинство тяжелораненых из-под Могилева, Витебска, Красного, не говоря уже о раненых из отрядов Неверовского и Раевского. И эти тысячи мучающихся без медицинской помощи людей были собраны в той части Смоленска, которая называется Старым городом. Этот Старый город загорелся, еще когда шла битва под Смоленском, и сгорел дотла при отступлении русской армии, которая никого не могла оттуда спасти. Французы, войдя в город, застали в этом месте картину незабываемую. “Сила атаки и стремительность преследования дали неприятелю лишь время разрушить мосты, но не позволили ему эвакуировать раненых; и эти несчастные, покинутые таким образом на жестокую смерть, лежали здесь кучами, обугленные, едва сохраняя человеческий образ, среди дымящихся развалин и пылающих балок. Многие после напрасных усилии спастись от ужасной стихии лежали на улицах, превратившись в обугленные массы, и позы их указывали на страшные муки, которые должны были предшествовать смерти. Я дрожал от ужаса при виде этого зрелища, которое никогда не исчезнет из моей памяти. Задыхаясь от дыма и жары, потрясенные этой страшной картиной, мы поспешили выбраться за город. Казалось, я оставил за собою ад”, - говорит полковник Комб.
“Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских, перебив у них 3 тысячи человек и причинив урон ранеными в три раза больше. Мое здоровье хорошо, жара стоит чрезвычайная. Мои дела идут хорошо”, - писал Наполеон 18 августа императрице.
      Лживые бюллетени и официальные известия Наполеона, конечно, не давали понятия о действительности.
     Для публики, для Парижа, для Европы можно было, конечно, писать все, что угодно. “Жара - крайняя, много пыли, и нас это несколько утомляет. У нас тут была вся неприятельская армия; она имела приказ дать тут сражение и не посмела. Мы взяли Смоленск открытой силой. Это очень большой город, с солидными стенами и фортификациями. Мы перебили от 3 до 4 тысяч человек у неприятеля, раненых у него втрое больше, мы нашли тут много пушек: несколько дивизионных генералов убито, как говорят. Русская армия уходит, очень недовольная и обескураженная, по направлению к Москве”, - так сообщал Наполеон своему министру герцогу Бассано о взятии Смоленска. Но сам император и его штаб нисколько подобной словесностью не обманывались. “Продиктовав это письмо, его величество немедленно бросился на постель”, - гласит характерная приписка, сделанная отправителем эстафеты, чтобы объяснить герцогу Бассано отсутствие собственноручной императорской подписи. Наполеон был страшно утомлен не только жарой и не только пылью, а всем, что его окружало в Смоленске.
     Итальянский офицер Чезаре Ложье со своей частью из корпуса вице-короля Италии Евгения Богорне проходил через Смоленск на другой день после взятия города французами. В своих воспоминаниях он пишет: “Единственными свидетелями нашего вступления в опустошенный Смоленск являются дымящиеся развалины домов и лежащие вперемежку трупы своих и врагов, которых засыпают в общей яме. В особенно мрачном и ужасном виде предстала перед нами внутренняя часть этого несчастного города. Ни разу с самого начала военных действий мы еще не видели таких картин: мы ими глубоко потрясены. При звуках военной музыки, с гордым и в то же время нахмуренным видом проходили мы среди этих развалин, где валяются только несчастные русские раненые, покрытые кровью и грязью... Сколько людей сгорело и задохлось!.. Я видел повозки, наполненные оторванными частями тел. Их везли зарывать... На порогах еще уцелевших домов ждут группы раненых, умоляя о помощи... На улицах встречаем в живых только французских и союзных солдат... Они отправляются шарить по улицам, надеясь отыскать что-нибудь пощаженное огнем. Потушенный теперь пожар истребил половину зданий: базар, магазины, большую часть домов... И вот среди этих груд пепла и трупов мы готовимся провести ночь с 19-го на 20-е”. В соборе лежали вповалку мертвые, умирающие, раненые, здоровые, мужчины, старики, женщины, дети. “Целые семьи, покрытые лохмотьями, с выражающими ужас лицами, в слезах, изнуренные, слабые, голодные, сжались на плитах вокруг алтарей... Все дрожали при нашем приближении... К несчастью, большинство этих несчастных отказываются даже от помощи, которую им предлагают. Я до сих пор еще вижу с одной стороны умирающего старика, простершегося во весь рост, с другой - хилых детей, прижавшихся к грудям матерей, у которых пропало молоко”.
     Врачебную помощь бесчисленным раненым и брошенным в городе русским почти не оказывали: хирурги не имели корпии и делали в Смоленске бинты из найденных в архивах старых бумаг и из пакли. Доктора не появлялись часто целыми сутками. Даже привыкшие за 16 лет наполеоновской эпопеи ко всевозможным ужасам солдаты были подавлены этими смоленскими картинами.
До нашествия Наполеона в г. Смоленске было 15 тысяч жителей. Из них осталось в первые дни после занятия города французами около одной тысячи. Остальные или погибли, или, бросив все, бежали из города куда глаза глядят, или вошли добровольно в состав отступившей из города русской армии.
     Багратион с гневом отнесся к отходу Барклая отСмоленска. Его письмо к Ростопчину от 14 августа из деревни Лушки полно негодования: “Я обязан много генералу Раевскому он командовал корпусом, дрался храбро... дивизия новая... Неверовского так храбро дралась, что и не слыхано. Но подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию. Я просил его лично и писал весьма серьезно, чтобы не отступать, но я лишь пошел к Дорогобужу, как (и он) за мною тащится... клянусь вам, что Напалеон был в мешке, но он (Барклай) никак не соглашается на мои предложения и все то делает, что полезно неприятелю... Я вас уверяю, что приведет Барклай к вам неприятеля через шесть дней... Признаюсь, я думаю, что брошу Барклая и приеду к вам, я лучше с ополчением московским пойду”.
      Багратион рвался в бой, хотя тут же, в этих же письмах, признает, что у нас всего 80 тысяч (по его счету), а Наполеон сильнее. “Отнять же команду я не могу у Барклая, ибо нет на то воли государя, а ему известно, что у нас делается”.
    Чем больше подробностей о поразительном поведении русских солдат в Смоленске доходило до Багратиона, тем более возрастала его ярость: “Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое опасное место понапрасну бросили”. Он убежден, что Смоленск можно было отстоять: “Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержался с 15 тысячами более 35 часов и бил их, но он не захотел остаться и 14 часов. Это стыдно и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря великая, неправда. Может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, - как быть, война”. Русские войска были великолепны под Смоленском, это мы знаем и из французских источников. “Артиллерия наша, кавалерия моя истинно так действовали, что неприятель стал в пень...” Барклай перед битвой дал Багратиону честное слово, что не отступит, и нарушил его. “Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву”, - писал 19 августа Багратион царю (“Аракчееву” для царя). Багратион требует собрать 100 тысяч под Москвой: “или побить, или у стен отечества лечь, вот как я сужу, иначе нет способа”. Его больше всего беспокоят слухи о мире: “Чтобы помириться, - боже сохрани! После всех пожертвовании и после таких сумасбродных отступлений мириться! Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир... война теперь не обыкновенная, а национальная, и надо поддержать честь свою... Надо командовать одному, а не двоим... Ваш министр, может быть, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества... Министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя”. Злят и беспокоят Багратиона и немцы, в изобилии кружащие вокруг главного штаба: “Большое подозрение подает всей армии флигель-адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он все советует министру”Багратион считает, что при отступлении от Смоленска русские потеряли более 15 тысяч человек (т. е., значит, почти в четыре раза больше, чем в самой битве): “Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет и ругает его насмерть”. Багратион требует подкреплений и чтобы “перемешать” милицию с кадровыми войсками, а иначе, “ежели одних пустят, плохо будет”. “Ох, грустно, больно, - кончает Багратион, - никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь... Я лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим с Барклаем”.
     На рассвете 19 августа маршал Ней прошел окольным путем, миновав пылавшее смоленское (Петербургское) предместье и вышел из города. Разведчики донесли ему, что русская армия, которая вышла из Смоленска 19 августа, отступает не по Петербургской, а по Московской дороге. Ней двинулся сейчас же вслед за русскими, послав разведки на обе эти дороги. Около Валутиной горы Нея задержал русский арьергард. Произошла битва, длившаяся целый день 19 августа. Русские сопротивлялись очень упорно. Французы, по их данным, потеряли 7 тысяч человек, русские - около 6 тысяч. При наступлении темноты артиллерийская перестрелка смолкла. Ночью Барклайснялся с позиций и ушел на восток; отступление русских продолжалось.      В результате Смоленского сражения был сорван замысел Напалеона навязать русской армии генеральное сражение под Смоленском в невыгодных для неё условиях. Русские генералы и офицеры проявили высокое искусство управления войсками в тяжёлом оборонительном сражении в условиях значительного превосходства врага в силах и средствах. Русские войска проявили в сражении высокое воинское мастерство, стойкость и массовый героизм. По данным других источников, наполеоновские войска в сражении потеряли до 14 тыс. человек, а русские - более 11 тыс. человек.

[Staig 2 779]

Не Вить , эт не отступление это полухудожественный вымосел, вот к примеру как отступали наши , каким маршрутом , где были стычки где переходы и засады и т.д .