Поиск по сайту

Если подобное проскакивало,прошу прощения за повтор. Шикарную статью подсказала знакомая буквально несколько часов назад о черных археологах, собственно рекомендую… Мне рассказывают пролог Немцев было двое. Один из них уткнул голову прямо между сошек пулемёта MG-34. Видимо, пулемёт двинуло назад взрывом — иначе бы каска с черепом не смогли оказаться так близко к дульному срезу. Второй упёрся сапогами в задний бруствер пулемётного гнезда, скособочил своё тело немного влево, зачем-то вытянул назад, к пяткам, правую руку — и застыл так.Чтобы показаться скелетом из-подо мха спустя 70 лет после гибели — вместе с россыпью латунных гильз. Покоп был щедрый. MG-34, легендарный Maschinengewehr, отлично сохранившийся. Две целые немецкие каски. Два цинка с патронами в ровике рядом, в смазке, новенькие, как с завода. И несколько тысяч гильз — пулемётное гнездо было буквально выстлано тёмным латунным слоем. Металлодетектор заходился непрерывным писком. Сапоги провалились сквозь тонкий слой мха, ноги тонули в стреляных гильзах по щиколотку. Немецкий пулемётчик и его второй номер бились до последнего и не ушли.Внизу же невысокой этой сопки — а пулемётная позиция была оборудована, естественно, на самом надёжном верху — лежали советские солдаты. Поднять удалось останки 18 человек, в одном и том же месте, на одном и том же склоне. Подчиняясь приказу, они пёрли и пёрли вверх, под прямой кинжальный огонь со своими трёхлинеечками-„мосянями“, с тяжеленными рациями или катушками проводов, с неподъёмными ручными пулемётами, и ложились в смертный мох, вряд ли успев проклясть тех, кто отдал приказ о гибельной лобовой атаке.Такую историю рассказал один мой приятель. Он несколько лет подряд ездил по лесам с людьми, которые достают из-под земли, мха, воды железные и костные останки Великой Отечественной войны. Их называют «копателями» или «копарями», «чёрными археологами», «поисковиками», «сламщиками», «сталкерами», «патриотами», «мародёрами» — как только не назовут.Эта история про двух немецких пулемётчиков, содержавшая в себе чистую правду, оказалась совершенным враньём, в чём я не преминул впоследствии уличить приятеля. Однако для того, чтобы понять, что в ней враньё, а что правда, надо было посмотреть на нелегальные раскопки войны своими глазами. Не лезть на тематические сайты и форумы, не пересказывать бесчисленные поисковые байки и анекдоты, а самому поехать с «чёрными археологами». Копать. Я Это совершенно невозможно — ну почему именно перед выездом было угодно начаться конъюнктивиту? Сначала резь и жжение случились в правом глазу — ни с того ни с сего, без всякой видимой причины. К исходу суток безвинной жертвой инфекции пал второй глаз, что совершенно соответствовало клинической картине болезни. Врач выписал четыре препарата, употреблять которые следовало ежечасно. Я подслеповато резал бутерброды и тоскливо мечтал о том, чтобы поспать перед дорогой хотя бы часа четыре.Мой давний знакомец дядя Лёша, «чёрный археолог» с огромным стажем, согласился взять меня с собой в Псковскую область. Перед пятисоткилометровой дорогой было бы здорово чуть поспать, правда? — вот ребёнок заснёт пораньше, и я тоже посплю; а потом быстро заброшу в машину спальник, коврики-пенки, болотные сапоги и ворох тёплой одежды — и поехали. С лекарствами, ясно, ничего не получится: не смогу же я останавливаться 4 раза в час. Чёрт бы побрал конъюнктивит. Чёрт бы побрал такое нелепое устройство глаза. Как там говорил Гельмгольц? — «если бы я был господь бог, я бы сделал глаз гораздо лучше». Чёрт бы побрал необходимость сна.— Пап, а ты в командировку?Я думал, что он уже спит.— Да. Иди спи скорей.— А в командировку куда?Как объяснить? Я собираюсь ехать в лес, сопровождая дядей, которые будут раскапывать землю в поисках железок, которыми 70 лет назад другие дяди убивали третьих дядей… бредятина. Так нельзя объяснять.— Пойдём, я тебя уложу.— А песню споёшь мне для сна?— Ты в первом классе уже, какая тебе песня?— Про «…флейты да валторны…».Синие глаза смотрят снизу вверх и пробивают насквозь.— Хорошо, я спою. Пойдём.Поздно-то как… Он не выспится к школе. И мне поспать, разумеется, не удалось. Глубокой ночью, загрузив в машину дядю Лёшу с палатками, охапкой металлодетекторов и кучей барахла, я выехал на запад от Москвы. Рижское шоссе ночью пустует. Я рассчитывал проехать 500 километров за шесть часов. Максимум — за семь. ОНИ «…Тебе бы, конечно, на Вахту памяти с нами поехать надо было. Она весной каждый год проводится, в канун Дня Победы. Трава ложится после снега, и многие места, в которых ищем, становятся доступными для глаза, для ног и для приборов. Вахта памяти — это такое официально организованное мероприятие. Как там… «по увековечиванию памяти погибших солдат». Дней 10–12 Вахта длится. Собираются энтузиасты, приезжают даже оттуда, где и войны не было. Ну и местные всегда едут, ага. Вон во Псковской, например, есть организация поисковая знаменитая, «След Пантеры». В Тверской, в Воронежской свои есть. Это организации общественные. Дело люди делают благое. Им обычно местная администрация чем-нибудь помогает… средства выделяют, или технику, или харчи, или бензин… Когда останки найдут — выделяются ящики, чтобы кости положить. В гроб 6–7 солдат помещается легко, в один ящик. Много накапывают… Вон лет пять назад в Пушкинских Горах была Вахта памяти — там немцы держали плацдарм, активно держали, он от нас к ним и обратно переходил раза четыре. Бойцы слоями в траншеях лежали, вперемешку. Большое количество потерь было — и немцев, и советских солдат. Так там за день столько накапывали и людей, и снаряжения… у каждой палатки валялось по 10–20 стволов, а палаток было изрядно……А вот про это деление «белые», «чёрные», «красные» ты забудь. Оно условное. Почти все — мародёры. Практически 100 процентов. Ну, может, 90. Просто какие-то поисковики получают официальное разрешение — но они, получается, точно такие же мародёры. Интерес-то у всех один: найти что-то в земле. А попутно собирают кости. Больше тебе скажу, кроме мародёров это особо никому и не надо у нас. Кому? Родственникам? Так дети и жёны тех солдат или умерли, или уже пожилые. Внукам?… Нет, бывает, конечно, что приезжают родственники на перезахоронение и говорят тёплые слова поисковикам, но редко. Государству эти бойцы ни при жизни, ни после смерти на хрен не сдались. Вон — посмотри, сколько брошенных находим, сколько без вести пропавших.А тех, кого находим — их поди опознай…. Вот считай: на 50 солдат найденных с медальонами будет человек пять. Из них прочесть можно будет один-два. А в некоторых случаях и эта цифра слишком велика. Из тех немногих людей с медальонами, которых я находил, — там, может, процентов 10 читаемых попадалось.Их с 43-го года вообще отменили приказом, медальоны в Красной Армии. До этого солдаты не любили их, потому что, вроде, примета дурная. А потом и официально стало нельзя. Их три типа было, медальонов. Одни как иконки-ладанки, куда вставляется что-то вроде листка из стали. Другие — стальные, на манер гильзы, их солдаты часто деревяшечкой затыкали. А третьи — как футлярчики из-под лекарств. Вот эти футлярчики — наиболее сберегающие для записок смертных. Но солдаты их плохо затыкали, футляры эти. Ты если нашёл — главное сразу сфотографировать. При соприкосновении с воздухом рассыплется быстро записка. Потом, конечно, правильно или в военкомат сдать, или в милицию. Они должны заниматься поиском родственников. Но они не берут. Не хотят заниматься. Я вот как-то с одним медальоном три года тыкался в разные инстанции, говорил: есть кости, есть медальон. Нет, никому не надо. Поисковому отряду предлагал, «красным» поисковикам — то же самое. Потом плюнул, привёз им прямо кости в мешке, привёз данные с медальона — так они похоронили его в братской могиле! А он именной был!А немецкие медальоны — это диск такой с перфорацией. Алюминиевый или цинковый. Если находишь погибшего с несломанным медальоном — значит он в архивах немецкого командования до сих пор как «без вести пропавший». Берёшь жетон, сдаёшь в немецкое посольство, если не хочешь зажилить чужую смерть. Они принимают с благодарностью. Оставляешь свои координаты, после этого соответствующая служба немецкая может приехать останки забрать. Родственники иногда находятся, приезжают сюда, связываются с тобой, как-то благодарят. От души. Когда — деньгами, когда — снаряжением… А если медальон сломанный — значит солдат проведён как погибший в бундесвере. Ну, и тут зарабатывают, есть люди, которые специально занимаются копанием немцев. Я слышал, вроде, около 50 евро выкапывание и перезахоронение одного немца стоит…» ТЕ БОЕВЫЕ ДОНЕСЕНИЯ И ОПЕРАТИВНЫЕ СВОДКИ 1 ОТД.ШТАБА 207 КРАСНОЗНАМЁННОЙ СТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ:Серия «В», экз. № 230НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА 7 ГВ. СТР. КОРПУСА ОПЕРАТИВНАЯ СВОДКА № 8 ШТАДИВ 207 12.1.44 г. к 19.00. карта 5000 — 38 г.1. Противник, занимая подготовленный рубеж (Дубровка — 200 м, вост. отм. 184,2 — отм. 173,8 — Михалки) и имея боевое охранение 400 м вост. Зенры, состоящее из 5 открытых, из деревянных срубов, пулеметных площадок с заминированными подходами к ним, траншею полного профиля по вост. скатам высот вост. Зенры с 5-ю ДЗОТ»ами 17 блиндажами, оказывая огненное сопротивление оружейно-пулеметным и арт.мин. огнем, пытаясь препятствовать наступлению наших войск. Но под ударами частей дивизии начал отход в западном направлении, оказывая слабое огневое сопротивление из районов: 178,9, рощи южн. Зенры, Гречухи, лес 1 км.зап. Булохи, отм. 179,5.В течение дня авиация противника проявляла большую активность над боевыми порядками частей дивизии, бомбардируя и обстреливая наши передовые наступающие части и коммуникации, а также отдельными самолетами вела разведывательные полеты.Всего за день отмечено 96 самолето-пролетов противника, из них «Ю-88» — 33, «Ю-87» — 49, «ФВ-190» — 6, «ФВ-189» — 8.2. Части дивизии, выполняя боевой приказ № 002 от 8.1.44 г. командира корпуса, с утра 12.1.44 г., после артиллерийской подготовки, перешли в наступление и к 17.00 овладели: Зенры, Булохи и ведут бой за овладение Гречухи.594 сп — в 16.30 вышел на рубеж 300 м.сев.зап. Булохи с задачей к исходу 12.1.44 г. овладеть Байкино.598 сп — к 18.00 вышел на рубеж 150–200 м. юго-вост. Гречухи и ведет бой за овладение Гречухи.597 сп — действовал в третьем эшелоне, в 15.30, после получения задачи, двинулся в район Зенры, отм. 178,9, в готовности развить успех 598 сп.3. Потери личного состава по предварительным данным на 18.00: убитых — 17, раненых — 67 человек.4. Потери противника по предварительным данным: до 100 солдат и офицеров убитыми и ранеными.Захвачены трофеи: 37 и 75 мм пушки, много пулеметов и винтовок, захвачен склад с имуществом, 10 автомашин и другое военное имущество, уточнение и подсчеты которого производятся.Захвачено 5 пленных в районе Зенры, из которых: 2 умерли от ран в пути следования в штадив., 3 — доставляются в штакор.На поле боя южн. Зенры сержантом Серебряковым подобран раненый немецкий офицер, который направлен в медпункт для оказания помощи. Пленные принадлежат 3 батальону 16 полицейского полка (№ дивизии не установлен).5. Все виды связи, кроме проводной, имевшей непродолжительные порывы, работали нормально.Дороги проходимы.И. о. начальника штаба 207 СД майор КисляковЗам. начальника опер. отделения майор Мокринский Я Уже при свете дня мы заехали в Великие Луки, где забрали ещё одного товарища, Павла Аркадьевича, местного уроженца. Я был в этом городе десять лет назад. С тех пор мне запомнились две великолукские особенности: большой железнодорожный узел с названием Опухлики и старик-водитель. Он возил пассажиров на пожилой и аккуратной советской машине — то ли «Волга» это была, а то ли «Жигули». Я запомнил не его и не машину, а произнесённые им слова о немцах, захвативших город в 1941-м и выбитых отсюда в 1943-м. «При немцах порядок был», — скупо и одобрительно говорил тогда старик, поглядывая на спидометр, чтобы не превысить разрешённую скорость (вообще, водил он крайне медленно и осторожно, что невероятно раздражало). «Порядок был… хорошо. И платили они аккуратно, если что», — продолжал он, пацан военного времени, который должен был ненавидеть фашистов, заливших кровью все земли, до которых им удалось дотянуться. «Не хулиганил никто особо при них… И колхозы поразогнали немцы, тоже хорошо… Аккуратные все, работу любили… Порядок был». Такой отзыв не мог не врезаться в память, правда?Я тут же, в машине, рассказал о великолукском дедушке Павлу Аркадьевичу, краеведу и «чёрному копателю».— Ну я не знаю, чего ему там понравилось, этому дедку твоему… — и губы Павла Аркадьевича презрительно выпятились, — тут знаешь сколько немцы народу поубивали? Даже, когда их гнали отсюда. По официальным данным — 105 тысяч человек наши тут убитыми и ранеными потеряли… После того, как замкнулось советское кольцо вокруг Великих Лук, в самом городе было тысяч семь немцев окружено, и неподалёку ещё была группировка тысячи в две. И после уничтожения этих двух тысяч немцы предприняли попытку прорыва, две контратаки с флангов, 8-я танковая дивизия и два батальона СС продвинулись на 5–6 километров. 3 января они подтянули 205-ю, 331-ю и 707-ю пехотные дивизии, нанесли удары, перерезали железную дорогу и вышли к городу. А Луки-то пустовали уже почти: от немцев оставался только гарнизон в крепости, человек 150, и в железнодорожном депо ещё немного… То есть — спасать из окружения там было особо некого, но это был вопрос принципа для немцев …Gott mit uns пряжкаМои глаза во время всей речи Пал Аркадьича раскрывались так широко, как только позволял конъюнктивит. Я не представлял, что такое количество цифр можно помнить и выдать — диктофон свидетель! — безо всякой подготовки. Я пытался, не отвлекаясь от дороги, скосить скверно видящие глаза на диктофон, чтобы убедиться в том, что запись идёт, а Павел Аркадьевич, продолжая сыпать цифрами, заканчивал историю, как немцы пытались вызволить из окружения своих:— …Вот и вся эпопея. Потери были от 13 до 15 тысяч здесь, по разным данным. Похоже на правду. Войск было очень много. Пехотная дивизия 291-я, остатки 83-й, 205-я, 331-я, 707-я… 11-я танковая дивизия была… 20-я моторизованная дивизия была… 10-й полк 1-й пехотной бригады СС, части 6-й авиадивизии… и даже были десантники! Мы тут копали, подняли три десантные каски… Немцы очень хотели вернуть Луки. Ну и положили много своих за это. В этом они, конечно, молодцы… — и вот так задумчиво, начав за упокой, а кончив за здравие, Павел Аркадьевич договорил и уставился в окно, будто застеснявшись.Я же удивлённо мотал головой, отгоняя сонную одурь, и пытался вспомнить — сравним ли мой объём знаний о Великой Отечественной (даже если приплюсовать к нему объём знаний моих ближайших товарищей) с объёмом знаний одного-единственного «чёрного археолога» Пал Аркадьича. Его «мы копали…» напоминало о том, что он изучал историю войны не столько с книгой, сколько с лопатой в руках. Метод немца Генриха Шлимана, живущий в отбитых у немцев Великих Луках — не кажется ли вам, что история, меняя маски, словно карнавальный оборотень, смеётся над нами, не скрывая иронии.?

Прочитал и за душу взяло . Почитайте камрады,не пожалеете.Аннотация: Написано по воспоминаниям жителей Новгородской области. КОНТРИБУЦИЯ* Дед Саня вывернул руль вправо и дернул рычаг передач на себя до отказа. Мотоцикл взревел, попятился, соскальзывая в танковую колею, и наконец, выбрался на проталинку с сухой травкой, встав к лесу задом, а к останкам деревни Залучье передом. Елочка так и спала в коляске, укутанная по самый пятачок солдатским одеялом. Дед не стал ее пока будить и присел на задок коляски, туда, где когда-то крепилось запасное колесо. Швейцарские часики-брусочек уже не светили зелеными стрелками: мгла с полей поползла обратно, в гниющий лес, а из леса, в ответ, пахнуло целым букетом: каким-то целлулоидом, газойлем, гарью древесной и тряпочной, горечью тротила и мерзкой трупной сладостью. Из тяжелой серебряной ладанки с лаковой Девой Марией на крышечке, дед натряс на бумажку дивного табаку. В пестрой причудливой смеси встречался и зелено-бурый деревенский самосад, и янтарный анатолийский табачок, и пригоревшие крошки от разносортных окурков. Попадался и немецкий капустный лист, вымоченный в синтетическом никотине и даже пластинчатая сигарная шелуха. Закурив, дед осторожно покопался в мотоциклетной коляске и выудил за тонкий ремешок скользкий черный футляр с биноклем. Потом он долго дымил и долго вышаривал через "лейцевские" стекла изломанную окраину леса, пока совсем не заслезились глаза. Дурной был лес, бестолковый. Дерево в нем росло бросовое - осина гнила на корню, грибы не водились вообще и даже редкая ягода долго не вызревала. Ходить в этот лес не ходили, только осенью на кабана, и не было в нем ни набитых ногами тропинок, ни вырубок, ни охотничьих навесов. Была единственная "барская" дорога, непонятно по какой блажи настеленная по болотам и пробитая сквозь многочисленные песчаные гривки и островки. В первый год войны по лесу кто-то бегал друг за другом, бабахал громко из разных калибров, и вдруг схлынуло все куда-то бесследно. Дед в этой быстрой войне не участвовал, сидел в погребе, и потому не видел, а только слышал, как кочующая немецкая батарея пятью залпами размолотила деревушку Залучье в труху. Когда отгрохотало по деревне, осела пыль и успокоилась земля, дед плакал, подпирая головой погребный люк. Плакал и крестился, любуясь своим чудом уцелевшим пятистенком. Думал уже чем будет забивать выбитые окошки, как соберет по новой осыпавшуюся трубу... Но затрещал с диким переливом зеленый мотоцикл и заглох, зараза, напротив дома. Здоровенный немец чинил что-то долго в моторе, разложив на завалинке инструмент, а когда закончил свои дела, масляную тряпку поджег от зажигалки и закинул через битое окошко в горницу. Посмотрел, положив голову на плечо: хорошо ли разгорелось? Наступил на хвост шальному любопытному куренку, меченому синькой. Насадил его на штык и уехал, держа карабин с трофеем как знамя. Дед смотрел на все это внимательно, и все крепко-накрепко запоминал. Зачем, старый и сам этого не знал. Три военных зимы он прожил в своей просторной и новенькой баньке - сын, сгинувший на финской, сложил перед срочной службой. Поставил в предбанник буржуйку, найденную на соседском пожарище, на ней и готовил. В первую же весну образовалась у него внучка, Евлампия, по метрике зашитой в пальтишко - семи лет от роду. Бог послал, решил дед, грех отказываться. Послал, подарил, просто как в "Житиях". Ранним утром, на гноище, среди мерзости запустения, сидела в мертвой и разоренной деревне на колодезной скамейке светловолосая девочка. Рисовала, улыбаясь, солнце прутиком по земле и дед даже вздрогнул от этой безмятежной картины, когда приволокся за водой. С дедой Саней она и ушла от колодца, уцепившись за дужку ведра детской ручонкой - помогала. И деду это очень пришлось по душе. Калеными овечьими ножницами подобранными на пепелище, он остриг девчонке вшивый колтун из волос, а когда попытался вымыть Елочку в тазу, изумился ее ангельскому терпению и каменной молчаливости. Потому что не было на ней живого места. Все детское тельце представляло из себя один синяк, и через тонкую кожицу были видны ломаные ребрышки. Марфа, сестра покойницы-жены, иногда навещала и подкармливала деда-погорельца, и происхождение новой внучки объяснила, даже не задумываясь: - С поезда ее мать кинула, не захотела дитенка к немцам везти. Найдет потом, если конечно захочет. Саня, куда тебе еще один рот? Дед пожевал бороду и буркнул, глядя в угол: - Прокормимся, не маленькие. На следующее утро, дед туго запеленал Елочкины ребрышки рваными полотенцами вымоченными в отваре зверобоя, уложил ее на лавку и ушел в лес. Метрах в десяти от опушки он наткнулся на вздутого красноармейца с развороченным затылком. Выкрутил из цепких мертвых рук родную, еще "царскую" трехлинейку с граненым казенником, а в палой листве собрал четыре десятка патронов. В тот же вечер дед убил двух матерых кабанов, из которых одного сала натопилось ведро с четвертью, а мяса вышло столько, что остатки безнадежно прокисшей солонины дед выкинул только следующей весной. А еще через весну гнилой лес у подножия деревенского холма вдруг зашевелился. Дед изумленно глядел, как ночами на болотных островах полыхали неземные, ацетиленовые огни, слушал визг пил и рев какой-то техники. Мартовский ветер далеко носил над полями гортанные крики чужеземцев. Немцы спешно ладили оборону по всему лесу, а останками Залучья не интересовались вообще, только заминировали по всей длине опушку, натыкав в мерзлую землю противопехоток. Через день загрохотало, и еще неделю лес бурлил, кипел, полыхал и постепенно редел. Бригада советских самоходок продавила насквозь лесной массив тупым, но упорным шилом. Исклеванные снарядами машины выбрались на бугор, где когда-то стояло Залучье. Расползлись по заснеженным огородам, встали на пожарищах за печами, сараями и открыли бешеный огонь по своему еще не простывшему следу. Выбежавшая из леса толпа немцев наткнулась свое же минное поле и чужую шрапнель, попятилась, распадаясь на отдельные неподвижные холмики ,и бросилась назад, в иссеченную осколками чащу. А самоходки вдруг перестали стрелять, сползлись в колонну и рванули по пологим холмам на запад, прямо по снежной целине. Еще ночь в лесу стрелялись, летали невиданные снаряды с огненными хвостами, от которых к небу поднимались черно-багровые столбы пламени. Потом стреляли все реже и реже, замолчали последние забытые раненые, и осталась только кромешная тишь. На опушке сухо треснула ветка, дед вздрогнул, и, задрав полу черного френча, ухватился за кобуру, сразу же почувствовав пальцами сталь. Кожаную крышку с кобуры и верх от одной боковины дед срезал сапожным ножом еще в конце марта, после дикой и страшной встречи у этой танковой колеи. Времени тогда было чуть больше, уже вышло солнышко, и от проталин вверх полз пар. Он надевал Елочке на спину солдатский меховой ранец, и кое-как, приладив деревянными пальцами одну лямку, стал нашаривать второй медный шпенек-застежку. Шпенек никак не находился, а потом кусты затрещали и на край леса чертом выскочил человек. На нем была ярко-голубая шинель с огромной прожженой дырой на груди, плотно застегнутая на все оставшиеся пуговицы. Лицо и руки незнакомца были черны как уголь, а на худом плече вихлялась винтовка. Увидев мотоцикл, деда и Елочку он заорал: - Девка, старый, стоять! Ко мне ходи, падлы, быстро-быстро, ком! Дед бросил непослушную лямку и уставился на незнакомца. Но тот, ни слова ни говоря, вдруг сорвал винтовку с плеча и ловко припав на правое колено почти без интервала выстрелил по ним три раза. Первая пуля прошла аккурат между головами деда и внучки. Второй пуле старому солдату пришлось покланяться, но пальцы его упорно скребли и скребли непослушную кобурную застежку -рамочку, пальцы пробрались уже под кожаный лопух и нащупали фигурный торец парабеллума с флажком-предохранителем... Но третья пуля, наверное, убила бы Елочку неминуемо, если бы дед не бросился на нее коршуном. Повалил, вдавил в грязь и, наконец, вырвал из-под полы френча руку с пистолетом. Бес исполнил какое-то нелепое коленце, так, что в воздух взметнулась шинель, и бросился к ним, через заминированную полосу прыгая по ржавым кольцам колючки. Дед еще сильнее ткнулся бородой в грязь и укрыл ладонью-лопатой детскую голову. Рвануло раз, и два и три. В небо полетели куски чего-то красного и клочья голубого. Босую ногу с размотавшейся портянкой гулко шваркнуло о пустой горелый пень, а увесистый шарик из шпринг-мины тюкнул Елочку по голове. Хоть и на излете, но убил бы, если б не дедова лапа и часы. Шарик вошел в противоударный корпус швейцарского хронометра "Felca". Вошел плотно, внатяг, дед не смог его выковырять, так и выбросил их вместе. В жестяной банке из-под немецкого бульонного порошка, он выбрал себе другую пару часов, чуя, что проносит их до самой смерти. Мотоцикл заскрипел - Елочка проснулась и выбралась из коляски. Дед залюбовался заспанной внучкой: крошечные сапожки на стальном шипованном ходу он сокращал до нужного калибра сам. Черную суконную юбку они раскопали в кожаном саквояже, который просто стоял на стволе поваленной осины. Там же, для Елочки нашлось зеркальце в серебряной оправе, серебряный с позолотой футляр с краской для губ и роговой гребень с остатками чьих-то светлых волос. Пачку надушенных писем дед тоже забрал с собой, и вечерами разбирал каллиграфические строки под карбидной лампой. Ничего в них не было интересного. Немецкий, худо-бедно разученный на империалистической, вдруг четко вспомнился, дед подивился этому явлению, а письма потом извел на растопку - курить их посовестился. Еще одной гордостью деда была белая ватная куртка-выворотка. На себя дед Саня давно махнул рукой, а Елочку постарался одеть не с мертвяков. Немецкого связиста-недомерка они обнаружили едва ли не в первый поход в лес. Он бросил полуразмотанную катушку с красным проводом и неподъемный полевой телефон на брезентовой лямке. Присел под кривую березу справить нужду, и был убит в голову осколком размером с железнодорожный костыль. Беленькая курточка так и осталась висеть на сучке, а связист так и остался лежать со спущенными штанами. Курточка пришлась кстати. Опять стало подмораживать и задувать с севера по низу. Елочка топала следом, пытаясь попадать ножками в дедовы след, и куталась в старую вязаную кофту-решето. Под эту одежду дед надевал ей по три свои рубахи, жилет из коровьей шкуры и еще бог знает какую рвань. Но от холода все это не спасало и Елочку все время трясло как в ознобе, а по ночам она страшно бухала в подушку. И тут на березе висит курточка, детская даже на вид! Дед Саня за последние три года разучился удивляться. Он только пощупал подкладку - не сырая ли? Накинул курточку на внучку, застегнул пуговки и оборвал с рукавов красные опознавательные ленточки. Домой вернулись в обнове, и в этот день что-то лопнуло у деда в душе. Посмотрел он на себя внимательно, на старости лет в бане проживающего. Вспомнил и Залучье разоренное, и могилку жены-покойницы, на которой наша самоходка случайно развернулась, и немца с куренком насаженным на штык тоже припомнил. На Елочку, сироту немую, пришибленную, еще раз поглядел. И не стало в нем больше ни стыда, ни жалости. Нечаянно выяснилось, что в Русе сестра жены расторговалась по-крупному. С железной дороги, где она работала при немцах, ее турнули. Марфа торговала зажигалками, презервативами, строго из под полы - крошечными фляжками с французским коньяком ворованным еще у немцев. Таскала вареную картоху к поездам и меняла ее на белье и стрептоцид. Лучше многих жила, и по большому счету, спасла и деда и чужую внучку. Но в этот раз, дед Саня пришел к ней не христорадничать, а с толстой серебряной цепью на которой висел золотой образок со святым Христофором, католическим покровителем странствующих. Цепь сама по себе раздобылась случайно... Дед Саня в свои 75 ни черта, ни войны, ни мертвецов не боялся. Поэтому, когда остро встал вопрос о походе в Русу, а это 60 верст в обе стороны, дед понял, что в своих опорках он туда не дойдет. Не дойдет и босой. А сапоги валялись всего в одной версте от их баньки, там, где толпа немцев угодила под шрапнель самоходок. С мерзлых ног обувь слезать не хотела. Дед сходил домой и вернулся с колуном. Одним ударом раздробил голеностоп, сдернул сапог с ноги и вытряхнул лишнее. Стал примерять, и тут заметил золотой образок, выглядывающий из стиснутого немецкого кулака. Это блестел хлеб, керосин, расписные книжки для диковатой Елочки, чай, табак. Дед долго ковырял побелевшую руку, но пальцы стиснули душевное утешение воистину намертво. Не помог и штык-нож взятый у соседнего мертвеца. Тогда дед перекрестился и отмахнул кисть напрочь. К ночи рука оттаяла за печкой, и к полудню дед уже стоял рядом с прилавком Марфы на Руской толкучке. Сестрица обнову оценила: - Дед, где ты себе сапоги такие справил? - На поле валялись. - Проросли что ли? Дед, ты чего, озимыми сапоги посеял? Да тебе госпремию выписать надо! Слушай, дед, выручай, мне еще сапоги нужны. Если яловые найдутся, так они на часы с ходу меняются. Или муки десять кило. Людям ходить не в чем. Ты подумай, а? Чем кормиться собираешься? А строиться будешь? Марфа была права, и они сговорились. Потом дед закупил припасов и попытался навести справки о Елочкиной маме. Но, отделение "Трудового фронта на восточных территориях" немцы уходя благоразумно спалили, а рассказать толком что с ней случилось и откуда она взялась, Елочка так и не смогла. Молчала как рыбка и росла красавицей. Дед с Елочкой стали ходить в лес как в поле, с утра до ночи. Когда дед нашел мотоцикл, стали ездить. Красавец БМВ сидел брюхом в грязи и немцы, по-видимому просто не успели его вытолкать на сухое место. Дед, который на трофейном ДКВ объехал всю Галичину вдоль и поперек, осмотрел машину и понял, что ничем она не отличается от той немецкой трещотки 1915 года выпуска. Проверил свечки, накачал бензина в карбюраторы и, вывернув рычаг угла зажигания, ткнул ногой в стартер. Мотоцикл взревел - дед скинул обороты до малого. С битого "ганомага" принес масляный домкрат, поднял машину из грязи и по загаченой жердями дороге вывел мотоцикл по танковым следам из проклятого леса в поле. За несколько недель дед загрузил немецкими галетами весь банный чердак. Туда же отправил десятилитровую канистру спирта. Сложил во дворе целую поленицу из лопат, ведер, тазов, умывальных кувшинов и чайников. В огороде, во вздутой после взрыва бензиновой бочке, оттаивали отрубленные ноги в сапогах или ботинках, и Елочка бегала с чайником подливая в ледяную воду кипяток. В погребе валом лежали консервы с сардинами и паштетом, шоколад в круглых пачках по пятьдесят штук. В соседском сарае, на веревках и плащпалатках проветривались десятки отстираных френчей, портков, свитеров. Чего только не насмотрелся ребенок во время этих походов. С дедом они ворошили лопатами слипшиеся трупы в блиндажах, ковырялись в огромном брошенном полевом госпитале вытаскивая из под трупов простыни и наволочки. Разбирали горелые обозные фуры с офицерскими чемоданами и солдатскими ранцами. Но в мае страшно запахло мертвечиной, и больше, до поздней осени, они в лес не ходили. Когда березовый лист стал распадаться в пальцах, дед завез на расчищенное пожарище полуторку леса, а потом в Залучье появилась первая живая душа. Гармонист Леха пришел на родное пепелище с тощим вещмешком и аккордеоном с хроматическим строем, на котором он совсем не умел играть. Выпили они с дедом как следует, сидя среди бурьяна, прямо на ярко-красной ржавой кровати. Леха все пытался затопить печь - единственный годный предмет в своем хозяйстве, а потом лег на угли лицом вниз и зарыдал от бессилия и тоски. Утром помятый гармонист пил чай и думал. - Чего будешь делать, Леха? - В Русу поеду, работу искать. Найду - семью выпишу. Тут нет расчета оставаться. Ни построиться, ни хозяйство завести... Леха махнул рукой и закурил. Дед сходил в предбанник и долго гремел там банками. Вернувшись в парную он высыпал на стол десяток часов, и все это добро придавил колбаской скрученной из разнокалиберных серебряных и золотых цепочек. - На, стройся Леха, не побрезгуй. Это твое по праву. Я с фрицев контрибуцию получил. После Лехи, дед Саня отстроил в деревне еще десять домов, а последнюю, самую дорогую трофейную вещь - часы с золотыми крышками и бриллиантовой осыпью, отдал колхозу, чтобы опять была в Залучье ферма. В середине 50-х Елочка заневестилась, и дед пошел опять в лес - искать приданое. Дед собирал и волок в Русу стреляные гильзы и наводящие пояски от снарядов. Один снаряд, 120-миллиметровый "отказник" прошедший канал ствола, сработал у деда Сани прямо на коленях. Хоронить, по-совести, было нечего, но хоронили деда всей округой. А за иконами, в завещании, нашли план двух десятков советских братских могил - дед подбирал наших, не оставлял зверью на поругание. План, согласно воле покойного, отправили в Руский военкомат, но оттуда за нашими солдатами так никто и не приехал. В конце 80-х годов валяющуюся в архиве карту деда Сани отдали заезжим поисковикам. А когда те появились в огромном селе Залучье целым следопытским отрядом, выяснилось, что заросли уже давным-давно и бесследно исчезли все дедовские тропы, дороги и засечки. ПС Рассказ написан по воспоминаниям жителей Новгородской области. Крайние описываемые события - отступление немцев 44 года. * В 2005 году рассказ получил вторую премию на конкурсе Союза писателей РФ "Русская тема".